При выезде в Леонополь (там стояло два полка дивизии полковника Гадалина) мы проезжали мимо казаков, ремонтировавших конское снаряжение. Они удобно устроились возле уцелевшей стены разбитой хаты и, ловко орудуя шилом и дратвой, вели о чем-то оживленный разговор. «...Принят в партию посмертно», — услышал я обрывок фразы и невольно натянул повод своего рыжего [129] дончака. Казаки, увидев меня, встали. Я слез с коня, подсел к ним и спросил:

— Кого приняли в партию посмертно?

— Да це-ж нашего гвардии лейтенанта Винокурова, что погиб в Бармашово. Добрый був хлопец. Грудь... — он широко развел руки, — во! И не меньше, а крутая, ну... як у вашего коня. Говорят с одного удара вбивал сваю заподлицо с водой. А голосина — два Шаляпина разом. Душа була, як солнце — одинаково добрая для всих. Ну, конечно, всякие там микробы на солнце гибнут, это само собой. Ворвались в тот день фрицы в Бармашово, а пробиться на запад не могут. Стало на их пути подразделение лейтенанта Винокурова. Дело доходило до рукопашной. Ох и нарубал он их, як пшеницу в косовицу. Пробились гитлеровцы на флангах и окружили подразделение. И видно уже сами не рады стали, да раскружиться не могут. Так и бились весь день. Все погибли, один лейтенант остался — с оторванной рукой, с вырванным боком, с разорванной щекой и одним уцелевшим глазом, а жив. Поднялся он с саперным топором в руке навстречу фрицам да как запоет: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой...» Фрицы от одного вида его в ужасе кинулись, кто куда. Так и помер, не допев песни, на ногах помер, стоя. Потом уже упал. — Казак смолк. Молчали все, потрясенные его рассказом. — Вот, разбирали его заявление в партию... Погиб он, как коммунист. Приняли в партию посмертно.